Испания.

[Ипатов О.Ю.]

"Капли дождя"
Испанская песенная поэзия

Каждому памятно удивление, с каким он рано или поздно открывал для себя поэзию, для себя - значит, и в себе. Открытие так неожиданно, что кажется подарком судьбы; на самом деле его надо заслужить. И лишь народная поэзия - незаслуженный подарок детства, который дается мимо воли. Она входит в жизнь раньше книг и входит игрой, а не раздумьем, надолго сохраняя для нас детское обаяние. Взрослость не мешает слышать ее, но не каждого побуждает вслушиваться, как в любимых поэтов. Сами поэты, однако, вслушиваются чутко и не ощущают взрослого превосходства. Народная поэзия - ключ ко всей национальной поэзии, это истина, и даже прописная.
"Хотите познать народ - учитесь его песням" - эти слова фольклориста Антонио Мачадо-старшего, отца великого поэта, справедливы для всех народных песен, а для испанских еще и потому, что некогда отсталая, крестьянская Испания долго была европейским заповедником народного искусства.

Наши женщины младенцев,
чтоб унялся окаянный,
не запугивают букой,
а поют им севильяны, -

полушутливо утверждают андалузцы. Песня - первое, что испанец слышит новорожденным, и последнее, что звучит над его прахом. Всего век назад на средиземноморском побережье бытовала погребальная хота, и последний долг умершему отдавали песней и танцем. Жизнь и песня сроднились не только в народном быту, но и в сознании, и свидетельством тому - обиходная речь. Для нас "ветер поет" или "море поет" - стертые метафоры. По-испански поет всё - кузнечик, жаба, даже змея. Пением обозначены голоса живого. И, без особых преувеличений, пение для испанцев - еще один способ говорить, менее привычный, но более убедительный. По крайней мере, до недавнего времени было так.
Испанское пение, скрашивает ли оно труд или досуг, преимущественно одноголосое. В пахоту над кастильскими полями перекликаются песни, но певцы чередуются, и до последней рулады никто не перебьет чужую песню и не подхватит:

Когда ходил я, бывало,
по крайней улице к полю,
в окне ты птиц вышивала,
а я пускал их на волю.

Андалузские батраки работают и поют ватагой. Но тоже поочередно. Старший затягивает песню. Он поет первую строку; едва смолкнут ее плакучие переливы, слышится: "Вхожу!" - и новую строку ведет новый голос, его сменяет другой, и, наконец, запевала дает команду: "Сторонись!" - и сам завершает песню, одну на всех:

Забудь, что была со мною.
Скажи, что любила камень
и смыло его волною.

Традиционны образы и мелодии, взлеты и падения голоса, но человек неповторим - и ему дают выговориться. Испанская народная лирика - это череда внятных голосов; каждый рассказывает о своей участи, и даже если слова рассказа не его, а чужие, наследует их как товарищ по судьбе.
Предлагаемая подборка не посягает на стиховое богатство испанских песен и знакомит лишь с одной из них - сегидильей и ее вариациями. Краткая справка. Сегидилья - это песня и танец; ее сценический облик разнообразен, но стиховая форма едина - четверостишие, реже семистишие строгого рисунка. Само название (сегидильи - песенки en sequida, то есть одна вслед другой) невольно хочется перевести как "частушка" - хотя бы потому, что сегидилья, согласно магистру Корреасу (Х V III век), "по своей живости и легкости пригодна и для сказанного в шутку, и для весьма серьезного". Для магистра это песня городских низов, "кои стезей греха следуют и за то преследуемы бывают". Это, разумеется, ученый юмор, игра слов, все равно что выводить "частушку" от "зачастить в участок". А серьезно Корреас сообщает: "Искусство это древнее, стихи же столь просты и доступны, что складываются простонародьем и поются всеми". Искусство действительно древнее: сегидильи бытовали еще в ХII веке. Впрочем, и русская частушка не вчера родилась и не в ХIХ веке, как принято считать; не требуется усилий, чтобы распознать ее в уцелевших скоморошьих песнях, записанных еще казаком Киршей Даниловым:

Кто напьется воды,
убоится жены.
Изопьем-ко вина,
то прибудет ума.

Коренное отличие испанской сегидильи от русской частушки - мелодическое. Сегидильи звучат повсюду - есть астурийские, арагонские, даже басконские; но колыбель их - выжженная солнцем и войнами Кастилия, еще определенней - бурая, плоская Ла-Манча, родина Дон Кихота и бойкого на язык Санчо, а когда-то пограничная полоса между Востоком и Западом. Быть может, пограничье и соткало певчие кружева сегидилий; по диапазону мелодии и ее узорчатости кастильская сегидилья - самая сложная из испанских народных песен и требует немалого искусства. Тем поразительней ее живучесть. В минувшем веке фольклорист Эчеверриа Браво объехал Ла-Манчу, повторив путь Дон Кихота, и на этом легендарном пути по самой заунывной из испанских равнин записал две с половиной тысячи мелодий.
Увы, как ни старайся, песню не расскажешь, а глядя в текст, тем паче переводной, - не услышишь. Ведь песенное слово рождается ни до, ни после мелодии, но несет ее в себе, и музыкальные возможности - не что-то добавочное, отдельное от слова, а скрытые в нем возможности смысловые. Однако есть испанская поговорка "Кто забыл слова, не вспомнит мотива". Песни, как люди, рождаются и умирают, испанские - не исключение, многие из них отзвучали, и как они звучали, не помнит и не знает никто. Как ни странно, слова пережили музыку - лишнее свидетельство народной тяги и чуткости именно к слову. Об испанцах принято говорить - народ, который веками пел и плясал. Справедливей было бы сказать - народ, который веками слагал стихи. Но, быть может, испанцы за то и любили слово, что оно легко становилось у них песней.
О трудности и ущербности перевода народной лирики можно говорить бесконечно, было бы желание. Однако испанскую поэзию в России переводить начали именно с народной, и первый же опыт - переведенный Карамзиным романс о графе Гвариносе - через четверть века был записан от яицких казаков. Устная поэзия вернулась в родную стихию. Поразительная восприимчивость! Не в столице, не в Москве, а в сибирской степи за Уралом мытарства пленного графа нашли в сердцах отклик. Какое, казалось бы, дело русским крепостным, одетым в шинели или ушедшим в казаки, до Карла Великого и его злосчастного арьергарда, который такие же испанские мужики некогда разгромили в ронсевальском ущелье, а века спустя оплакали в народных романсах? В устном варианте граф слегка обрусел, Ронсеваль стал Францевалем, зато невеста графа из Парижа перебралась в Москву, а в остальном перевод Карамзина, почти двести строк, вошел в народный обиход почти в первозданном виде. Сколько ни рассуждай о языковых барьерах, жизнь неисповедима, и поэзия тоже.
Романсы переводили Пушкин и Жуковский, а П. А. Вяземский первым обратился к испанской песне. Но его "Подражания сегидильям" (1836) остались, увы, счастливым исключением. Зато расцвела переводная и доморощенная испанщина, блистательно подытоженная бессмертным Козьмой Прутковым ("Дайте мне мантилью, / Дайте мне гитару, / Дайте Инезилью, / Кастаньетов пару!"). Надо сказать, термин этот - испанский, и сам продукт - тоже; испанщина возникла в той же мещанской среде, что и русский "жестокий романс". Народная лирика в Испании была собрана и записана лишь в конце ХIХ века, а те поделки, что проникали в Россию под видом испанской песни, русских поэтов не вдохновляли. Двадцатый век мало что изменил, хотя и не обошел испанскую песню вниманием. Гаргантюа русского перевода К. Бальмонт издал в 1911 г. весьма представительный сборник "Любовь и ненависть. Испанские народные песни" - курьезный и по-своему непревзойденный образец переводческого легкомыслия (нелады с русским языком у поэта вполне грамотного заставляют подозревать, что мэтр едва ли прикасался к уготованным ему подстрочникам).
В течение века многие английские или немецкие песни стали частью русской поэзии, испанская остается прекрасной незнакомкой. Причин, видимо, много; не самая существенная, но все же досадная - та, что наши издательства и журналы вообще не жалуют фольклор. Лет пятнадцать назад я принес в "ИЛ" переводы андалузско-цыганских песен и узнал, что это прецедент, и притом опасный: фольклор хлынет со всех континентов, кроме, может быть, Антарктиды, и журнал захлебнется. Все же прецедент имел место, и ничего катастрофического не произошло. Не хлынуло, а жаль. Народная песня исчезает на глазах, как леса, реки и нравственные запреты, и просит удержать ее в ладонях, согревая руки и сердце. Провеянное временем песенное слово дышит вином и хлебом, и вкус его на губах хочется длить и длить. Но речевая красота и ладность, которой покоряет народная песня, еще не все. Народ - поэт долгой жизни, и не только долгой - это жизнь во всей полноте ее возможностей, мыслимых и немыслимых, светлых и беспросветных. Отдельному человеку выпадает лишь часть, участь, и недаром о судьбе говорят - доля. Песенной поэзии дано сказать о целом. Все эти клятвы и плачи, признания и проклятия составляют единую поэму, сложенную и полусмытую временем, - смутный эпос, распыленный голосами. В сущности, для Нового времени единственный народный эпос.
Не затягивая эти рассуждения, приведу самое убедительное, на мой взгляд, из того, что говорилось и писалось о народной лирике, - слова, сказанные в I Х веке арабским просветителем Аль-Джахизом о поэзии бедуинов, для него уже древней: "Это искусство врожденное, а не приобретенное. Передавалось лишь то, что запоминалось само собой, и было оно малой долей огромного, объять которое - все равно что сосчитать капли дождя или песок пустыни".

Читать дальше