Письма Марины Цветаевой к Наталье Гончаровой

[Ипатов О.Ю.]

Письма Марины Цветаевой к Наталье Гончаровой  

Воскресенье, 31 Августа 2014 г. 11:57 + в цитатник маовсянка все записи автора

Цветы и гончарня

Марина Цветаева. Понтайяк. 1928

Марина Цветаева (1892–1941) и Наталья Гончарова (1881–1962) познакомились летом 1928 года. Все началось с того, что Марк Слоним рассказал Цветаевой о своих беседах с Гончаровой и Ларионовым. «Марина Ивановна загорелась: “Как, Наталья Гончарова? Совпадение или родство?”» — писал Слоним. Знакомство произошло в маленьком парижском кафе, где часто собирались поэты, художники, журналисты, и почти всегда обедали Гончарова и Ларионов. Слоним вспоминал о той встрече: «Мы условились, что она приедет завтракать со мной в ресторан Варэ на улице Сен-Бенуа, подле Сен-Жермен. Про Варэ рассказывали, будто он был не то денщиком,  не то  лакеем  Гийома Аполлинера.     Во всяком случае, в его тесном помещении под вывеской “У маленького Сен-Бенуа” бывали и Андре Жид, и Дюамель, многие видные французские писатели, журналисты и художники, обычно сидевшие за одним столом с шоферами такси  и  служащими  соседних  контор. “Маленький Сен-Бенуа” был также штаб-квартирой “вольроссовцев” и Ларионова и Гончаровой, они ежедневно в нем завтракали и обедали и туда же приглашали знакомых живописцев, скульпторов, танцоров, музыкантов, особенно тех, кто работал с ними у Дягилева.

  Перед моим отъездом в Прагу, в конце января, я познакомил Марину Ивановну Цветаеву с Натальей Сергеевной Гончаровой в ресторане Варэ и обе друг другу понравились.

Наталья Гончарова. Париж. 1920-е

  Марину Ивановну сразу привлекли в Гончаровой ее тихий голос, медлительные, сдержанные манеры, внешнее спокойствие, под которым легко было угадать натуру страстную и глубокую, ее чисто русская красота. (Впоследствии, к старости, у Натальи Сергеевны стал иконописный лик — она походила на скитницу, на монахиню.)

После завтрака мы пошли в кафе “Флор”, сели там в уголок, и Цветаева сказала, что хочет писать о двух Гончаровых, и, опустив глаза, прочла свое стихотворение о той, первой Наталье:

Счастие или грусть -

Ничего не знать наизусть,

В пышной тальме катать бобровой,

Сердце Пушкина теребить в руках,

И прослыть в веках -

Длиннобровой,

Ни к кому нс суровой -

Гончаровой.

   Стихи эти очень понравились Гончаровой, и она сразу условилась с Мариной Ивановной о ближайшем, более длительном, свидании. Я после узнал, что они виделись несколько раз. Цветаева говорила, что Гончарова действует на нее успокаивающе, и была от нее в восторге. К картинам, которые Наталья Сергеевна ей показывала, она осталась довольно холодна: для нее это были как бы иллюстрации и подтверждения к тому словесному портрету Гончаровой, который она воображала и создавала — и потом запечатлела в своем очерке.   

У Марины Цветаевой была не зрительная, а слуховая память; живопись — в частности гончаровскую — она воспринимала, как многие близорукие: и рисунок, и краски сливались у нее в некое общее впечатление, она переводила их на свой язык ритма и звуков. Это был обычный для нее процесс восприятия внешнего мира. Дружба, вернее, восхищение Цветаевой длилось лишь то время, когда она писала о Гончаровой и исправляла корректуру своего очерка.

Итак, Марина Цветаева откликнулась на имя, связанное с Пушкиным, — Наталья Гончарова была внучатой племянницей жены поэта Натальи Николаевны. Отсюда идея Цветаевой — написать очерк о двух Гончаровых.

Наталья Гончарова. Осенний пейзаж. Отдых в лесу. 1920—1930-е

Ко времени знакомства с Цветаевой Гончарова была знаменитой художницей-авангардисткой, участницей вместе с Михаилом Ларионовым многих футуристических выставок в России и за рубежом. Оформление в 1914 дягилевского «Золотого петушка» дало ей признание и возможность приобрести мастерскую в Париже. Критики писали, что Гончаровой удалось найти в декорациях и костюмах цветовое соответствие духу пушкинского текста и музыке Римского-Корсакова.

  Художница в своих театральных работах показала Франции экзотическую, яркую, восточную Русь. «Так называемый “русский стиль” гончаровского “Петушка” до нее никогда не существовал. Все от самого маленького орнамента на костюме до комических дворцов последнего действия выдумано художником», — писал Ларионов в статье о Гончаровой.

  Поиск соответствия цветовой гаммы и слова, линии и слова для Натальи Гончаровой начался, когда она еще в России иллюстрировала книги известных поэтов. Не случайна ее последующая совместная с Цветаевой попытка работы: Гончарова иллюстрировала ее поэму «Молодец», проникнутую русскими национальными мотивами. Цветаева же пыталась делать противоположное, переложить художника и его картины на свой поэтический язык.

  Цветаева с сыном Георгием (Муром). Медон. 1928

Чтобы написать огромный очерк, а, по сути, книгу (так называла ее в письмах Цветаева), материала интервью, рассказов Гончаровой о себе было недостаточно.

 Из очерка известно, что Цветаева пользовалась монографией Эганбюри «Наталья Гончарова. Михаил Ларионов». А для сопоставления двух Гончаровых (прежней, пушкинской Натали и современной Натальи Сергеевны) — книгой Вересаева «Пушкин в жизни». В итоге — ей удалось искусно переплести три жанра: исследование, интервью и эссе.

Очерк о Гончаровой открывается главой «Уличка» — это улица Висконти, 13, где находилась мастерская художницы. Обозначен день их встречи — 9 ноября 1928. С точки пересечения пространства и времени начнется повествование о жизни — своеобразное путешествие в мир художницы.

Уличка — Ущелье. Морской ветер с Сены раскачивает корабль, преодолевающий рифы, чтобы пристать к берегу — дому Гончаровой. И, наконец, Дом — остров сокровищ, полный сказочных богатств. Путешествие — физическое преодоление. Лестница с огромными каменными ступенями — подъем вверх. 

Париж. Улица Висконти, 13. Лестница в мастерскую Н. Гончаровой. Фотография 1930-х

«Что нога взяла, то след дал, нога унесла — след привнес. Наслоение шагов, как на стене теней. Оттого так долго живут старые дома, питаемые всей жизнью привносимой. Такой дом может простоять вечно, не живым укором, а живой угрозой подрастающим, не перерастающим, не перестаивающим».

  Мастерская — пещера Али-бабы. Потому и прозвучит знаменитое: «Сезам, раскройся!» Пустыня, пещера, палуба. И если это пустыня, то стружки под ногами мастерской Гончаровой становятся песком. Уже когда очерк будет написан, Цветаева увидит ее во сне.«Мастерская была песком, в песке — кое-где — подрамники, стен не было видно, а может быть, просто не было. Я кинулась в песок — как была — в берете…» Не только увидеть, но и услышать шорох песка под ногами, почувствовать жар мастерской.

  Возникает объемная картина гончаровского мира. Подбор слова — мазок за мазком.

  Читатель, путешествующий вслед за Цветаевой, казалось бы, вправе увидеть картины и услышать рассказ о живописи, но вначале его ждет нечто совсем иное.

  Открывается потайная дверь, и на стенах дома Висконти оживают тени из России. Лестница дома вдруг приводит в детство Цветаевой и Гончаровой, в их общее московское пространство — Трехпрудный переулок, в старый дом Гончаровых и в семейный дом Цветаевых. Трехпрудный, дом 8, Трехпрудный, дом 7. Гончарова и Цветаева — соседки по московскому переулочку, где сохранились воспоминания о бабушках, родителях, их самих. Общий двор, где пятнадцатилетняя бабушка Гончаровой качалась на качелях, а к ней спешили женихи.

  Такие истории настоящий подарок для поэта — отсюда тянутся нити в собственное детство Цветаевой; к ее свободолюбивым бабушкам, к серебристым тополям рядом с домом. Но была и другая встреча Цветаевой с Гончаровой в дореволюционной Москве — через стихи. Впервые она услышала имя художницы от поэта Чурилина, чью книгу иллюстрировала Гончарова. (Цветаева не любила слова «иллюстрация», оттого и написала: «Стихи Чурилина — глазами Гончаровой», так определив место Гончаровой в книге Тихона Чурилина.. «Из всех картинок помню только одну, ту самую одну, которую изо всей книги помнит и Гончарова. Монастырь на горе. Черные стволы».

Письмо Цветаевой к Гончаровой от 21 января 1929

  Цветаева проводит читателя через все уголки своего московского прошлого, где ей встречалась тень Гончаровой. Реальный портрет художницы, возникнет спустя несколько абзацев, и он рифмуется с чурилинской иллюстрацией: «Внешнее явление Гончаровой. Первое: мужественность. — Настоятельницы монастыря». Внешнее впечатление от Гончаровой — серьезное спокойствие облика, суровость. Наверное, не случайны эти сближения: монастырь на горе и образ настоятельницы, который Цветаева увидела в ней. Весь последующий рассказ — история послушания и служения творчеству. В воспоминаниях детства своей героини Цветаева обратит внимание на необычную историю о молельне, которую детьми соорудили Гончарова с братом из большого ящика и сделали в нем тайный маленький храм.

Марина Ивановна, интервьюируя Наталью Сергеевну, пыталась ее разговорить, заставить говорить о сокровенном. Гончарова рассказывала о няньке, молельне, гимназии и непослушных кудрях, за которые ее ругали наставницы. Далекими детскими воспоминаниями Гончарова делится легче, чем дальнейшей историей своей жизни. «Хочу, чтобы Вы мне рассказали о Вашей работе, как о детстве, Вы даете как раз то, что мне нужно», — писала Цветаева художнице 7 января 1929 года. Но Гончарова становится все более скупа на подробности; в очерке отсутствуют скандальные истории, связанныe с выступлениями футуристов и их выставками, нет и поворотной встречи в жизни двух художников, Гончаровой и Ларионова. Оттого, наверное, живые картины гончаровского детства, жизнь Пушкина и Гончаровой, выстроенные Цветаевой по вересаевской книге о Пушкине, сменяет попытка поэта реконструировать жизнь художницы по сухим официальным сведениям, по ее картинам, догадкам.

  Цветаевой интересны более всего не картины, а сама Гончарова. «Картины для меня — примечания к сущности, никогда бы не осуществленной, если бы не они. Мой подход к ней — изнутри человека, такой же, думаю, как у нее к картинам», — пишет Цветаева во время работы над очерком А.Тесковой.

  И все-таки внутренний толчок для цветаевской работы — глубинные пересечения, невидимые связи. Детство на одной московской улице, фамилия «Гончарова», родная для родного Пушкина, — все это знаки, того, что ее окликнули.

  В самом начале очерка на одной строчке Цветаева соединяет и сталкивает слова — цветы и гончарня. Случайность или совпадение? Конечно, нет — скорее всего, она пробует слова-фамилии на звук и на слух. И как у нее бывает всегда — из звучания слов произрастают смыслы. Еще один скрытый сюжет очерка — это диалог двух личностей, художницы Гончаровой и поэта Цветаевой.

  Различие Цветаевой и Гончаровой было очевидно многим. Цветаева мечтает о человеке равного с ней дарования. В ее жизни были Рильке и Пастернак. Однако общение с ними было только эпистолярным. А Гончарова — рядом. Они встречаются, разговаривают, сидят за столиком в кафе, гуляют в парке, ходят в кино.

   Цветаева, трагичная и одинокая в творчестве, в жизни открыта и требовательна. Она настойчиво указывает на сходство с художницей в письме к Тесковой, написанном в самом расцвете их отношений с Гончаровой: «… демократичность физических навыков, равнодушие к мнению: к славе, уединенность, 3/4 чутья, 1/4 знания, основная русскость и созвучие со всем...»

  Однако Гончарова к дружбе особенно не стремилась, симпатизировала Цветаевой «на расстоянии», всем поведением показывая, что художник — существо одинокое. Круг, в котором она вращалась, кстати, во многом пересекающийся с цветаевским, для нее скорее приятельский, нежели дружеский. Близкому человеку она признается в письме, что по своей природе она — одинокое и малообщительное существо.

  Однако есть свидетельство художницы Неменовой: «Наталия Сергеевна была добра, такой мрачноватой и скромной добротой. Она любила Цветаеву и мне даже читала “Расставаться — такое слово…”» Но все современники указывают на истовую страсть Гончаровой — беспрерывную работу: писание картин, театральные работы. Привязанности, скорее всего, она испытывает — к тем, кого может научить ремеслу. Помогала незаметно и строго.

   Для Цветаевой, как известно, дружеские и любовные связи образовывали мир, из которого она созидала поэтические и прозаические тексты. Она всегда понимала, что дает больше, чем человеку нужно от нее.

  «…Раньше я давала — как берут — штурмом! Потом — смирилась. Людям нужно другое, чем то, что я могу дать», — эти размышления из письма Тесковой10тоже находятся в контексте сложной дружбы с Гончаровой. Оттого так яростно Цветаева подвела итог их отношениям, выкрикнув с обидой: « — Гончарова. С Гончаровой дружила, пока я о ней писала. Кончила — ни одного письма от нее за два года, ни одного оклика, точно меня на свете нет. Если виделись — по моей воле. Своя жизнь, свои навыки, я недостаточно глубоко врезалась, нужной не стала. Сразу заросло».

 Но Гончарова не умела быть такой, какой ее хотела видеть Цветаева. Закрытая и одновременно застенчивая Наталья Сергеевна оставила в своем дневнике пронзительные строки о детстве и юности. Бедность, невозможность платить за обучение, любовь, внезапный уход из дома. Ее отец жил отдельно от семьи, и все нити их разобщенной семьи сходились к матери. С отцом у Гончаровой были холодные отношения. Видимо, все горести она переживала в себе. За границу уехала против воли матери. И тем страшнее было узнать, что она умерла от голода во время гражданской войны.

Гончарова, Ларионов и Bowis в мастерской на ул. Висконти, 13. Париж. Август 1939

  Потребность в описании своих внутренних переживаний, воспоминаний о детстве, видимо, возникает с пониманием неизбежного отрыва от России, кризисом в личных отношениях.

  «Нет, жизнь человека укладывается только в слово, не в музыку. Да может быть еще в картины, как писали жития святых», — завершающий аккорд записей Гончаровой о матери и детстве. К слову Гончарова относилась очень возвышенно, даже с некоторым опасением. В нем она скована — не то что в цвете. Иногда записи Гончаровой напоминают своеобразную параллельную версию очерка Цветаевой, и, возможно, были вызваны ее расспросами о прошлом. Не случайно в последнем из писем Цветаевой к Гончаровой возникает необычный для художницы сюжет. «Слышала от Лебедевых, что вы пишете для сербов свою рабочую автобиографию — страшно соблазнительно (прочесть). А я — для них же —Искусство при свете совести, где есть главка: Состояние творчества — должно быть о том же, и м.б. и то же (что — Вы)…»

  Подтекст этого письма очевиден: Гончарова пишет автобиографию вслед за очерком, а может быть,  духовная биография, написанная Цветаевой, и вызвала потребность у художницы выстроить самостоятельно линию судьбы и творчества. Марина Цветаева за несколько месяцев общения с не известной ей доселе Натальей Гончаровой создала незабываемый образ. «То, что я как-то сказала о поэте, можно сказать о каждом творчестве: угол падения не равен углу отражения. Так устроен  творческий  глаз  и  слух. Отразилось, но не прямо, не темой, не тем же. Не отразилось, а преобразилось».

Преобразив, а не отразив Гончарову, Цветаева нашла особый метод для последующего создания галереи поэтов-творцов.

Очерком о Гончаровой открывается замечательная автобиографическая цветаевская проза. В этом ряду «Мать и музыка», «Дом у старого Пимена», «Мой Пушкин», «Повесть о Сонечке» — везде движущий нерв биографического сюжета  связан  с  творчеством.   «Очерк “Наталья Гончарова”» оказался своего рода конспектом тем, которые получили развитие в поэзии и прозе Цветаевой», — писала Шевеленко

  Несмотря на огромное количество монографий о творчестве Гончаровой и Ларионова, биография их изучена недостаточно. Огромный пласт их переписки, а также писем к ним Пикассо, Стравинского, Фалька, Леже, Чекрыгина, Бальмонта и многих других известнейших име н еще не опубликован, и выявление возможных пересечений жизней Цветаевой и Гончаровой периода эмиграции дело будущего.

  Письма Цветаевой к Гончаровой, большая часть которых представлена ниже, попали в Москву с парижским архивом Гончаровой и Ларионова. Архив был завещан художниками России и частично вернулся на родину в конце 1960-х, а полностью — в 1980. Его материалы хранятся в Рукописном отделе Третьяковской галереи .

  Сюжетно письма Цветаевой можно представить так: первая группа записок и писем отражают работу Цветаевой над очерком, следующие — представляют попытку дружбы и все большего сближения Цветаевой и Гончаровой и, наконец, деловые письма. Начало переписки 31 декабря 1928 — последнее письмо от 1 мая 1932.

  Основные события, о которых пишет Цветаева в письмах к Гончаровой, работа над очерком, выступление с воспоминаниями о Брюсове «Герой труда», работа над «Молодцем» (его переводами на французский и английский языки), работа над поэмой «Перекоп», все это переплетается с домашними новостями, приглашениями на семейные обеды и прогулки вМедонском лесу. В последнем из писем Цветаева как бы подводит грустный итог их недолгим отношениям: «Христос Воскресе, дорогая Наталья Сергеевна! Когда же мы, наконец, увидимся? Ведь это не Париж и Москва, а только всего Париж и Кламар…»

Ариадна Эфрон. «Мама. Версаль». 1928.

Отношения между ними, пусть неактивно, но продолжались через дочь Цветаевой Ариадну Эфрон, которая брала у Гончаровой уроки рисования. О художественных способностях  Ариадны  Цветаева  писала Ломоносовой 12 сентября 1929: «Два дара: слово и карандаш (пока не кисть), училась этой зимой (в первый раз в жизни) у Натальи Гончаровой, то есть та ей давала быть. — И похожа на меня и не-похожа. Похожа страстью к слову, жизнью в нем (о, не влияние! рождение), непохожа — гармоничностью, даже идилличностью всего существа…»

  Ариадна брала уроки во французской школе рисования при Лувре, в частной школе художественной мастерской Шухаева. Судя по письмам юной Ариадны Эфрон, отношения с Гончаровой у них были доверительные и очень добрые. С. Я. Эфрон считал, что из нее бы получился прекрасный книжный иллюстратор. В 1935 он собирался устроить выставку ее рисунков, а затем их издать. Ариадна Эфрон выставлялась с другими художниками и удостоилась высокой оценки. Если бы ее судьба сложилась иначе, возможно, она стала бы художником. Но, к сожалению, до возвращения в Россию Ариадна была вынуждена подрабатывать медсестрой, помощницей зубного врача, гувернанткой, делала глиняные фигурки, вязала кофты и шапочки на заказ. Гончарова, видимо, считала ее способной. Осталось множество ее рисунков, французских зарисовок, иллюстраций к поэмам Цветаевой.

http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/7311.php

Зажги свечу!

Согласно Традиции друзей Поэта в День памяти Марины Цветаевой 

во всех краях планеты ее друзья в 21 час гасят свет в доме, зажигают свечу

и читают стихи Цветаевой...

Настанет день — печальный, говорят! —

Отцарствуют, отплачут, отгорят, —

Остужены чужими пятаками —

Мои глаза, подвижные, как пламя.

И — двойника нащупавший двойник —

Сквозь легкое лицо проступит — лик.

О, наконец тебя я удостоюсь,

Благообразия прекрасный пояс!

А издали — завижу ли и Вас? —

Потянется, растерянно крестясь,

Паломничество по дорожке черной

К моей руке, которой не отдерну,

К моей руке, с которой снят запрет,

К моей руке, которой больше нет.

На ваши поцелуи, о живые,

Я ничего не возражу — впервые.

Меня окутал с головы до пят

Благообразия прекрасный плат.

Ничто меня уже не вгонит в краску,

Святая у меня сегодня Пасха.

По улицам оставленной Москвы

Поеду — я, и побредете — вы.

И не один дорогою отстанет,

И первый ком о крышку гроба грянет, —

И наконец-то будет разрешен

Себялюбивый, одинокий сон.

И ничего не надобно отныне

Новопреставленной боярыне Марине.

11 апреля 1916

http://www.liveinternet.ru/community/excaliburclub/post335480029/

Читать дальше